Если вспоминать детство, тяга к живописи всплывала периодически. А серьёзно я начал заниматься живописью уже после армии. Занимался в студиях и в институте, в который устроился разнорабочим, работал в мастерских института постоянно, с третьего раза поступил в институт. В детстве меня живопись особо не интересовала – рисовал что-то акварелькой, какие-то узоры делал, но это не было настолько важным. А вот потом, после армии, когда я начал выбирать, чем заниматься, живопись казалась наиболее интересным делом из того, что я мог себе представить. Это была середина 80-х, а тогда нельзя было участвовать в выставках, не имея профессионального образования. И я понял, что оно мне необходимо, и стал работать над тем, чтобы поступить в Суриковский институт.

Да, у меня был такой учитель в течение нескольких лет. Он меня учил композиции и видению мира до поступления в институт. В Суриковский я пришёл, уже грубо говоря собранным, со своим видением. Мы с учителем много говорили, я что-то рисовал, что-то писал, обсуждали. В основном мы говорили о мировоззрении, то есть зрении на мир, и о собранности художника. Собранность художника – это соборность, когда человек воспринимает себя цельно.

Очень часто попадаются художники, которые только отражают мир – просто пишут бесконечные этюды, не переосмысливая, не переживая. Главная задача художника на мой взгляд – это именно эмоциональное переживание пространства. Главное – пережить, потому что любой натюрморт, как вот этот стол и так далее, невозможен без вопроса «как». Как подать стол, чтобы он стал художественным. Этому меня и учили.

Меня учили видеть, рассказали базовые принципы, а всё остальное додумывал, достраивал я. Я больше всего шёл от Григория Сковороды, его философии. Он сказал однажды что-то вроде: «Мне чужд мир, в котором сокрыта смерть». То есть, иными словами, нужно писать мир, в котором сокрыт Бог, свет, то есть радость. Это вот и пишем – пишем только радость. Мы созданы не для битв.

В основном я читал Серебряный век. Очень увлекался Гессе, прочёл всего Мережковского, особенно любил его критику. Брюсов был очень близок, Бальмонт, Блок. В детстве родители вместо того, чтобы пихать меня в различные секции и школы, подарили мне свободное время и открыли свою библиотеку. Уже в ранней юности прочёл и Мюссе, и Флобера. И, конечно, как и все, начинал с «Д’Артаньяна», «Жюля Верна» и всего остального. Меня интересовали в основном романтики, отчаянные романтики, так сказать. В армии завершил читать Флобера, завершил его дневником. А после этого я просто перестал читать. Испанский писатель Кеведо сказал очень хорошо про книги, что их всегда много и важно понимать, какие книги должны быть именно у тебя. Толстого я никогда не читал, а Достоевского всего прочёл. Два больших течения – описательство и переживание. У Достоевского нет ни одного описания пейзажа. Что ближе, то и выбираешь.

В первую очередь это владимирская школа – Бритов, Юкин, Кокурин, Модоров. Они действительно эмоционально переживают пространство так, что из банального пейзажа делают картину.

Для меня существует два направления – анализ и синтез. Анализ – это когда мы берём куски природы, берём оттуда горизонт, цвет, состояние и всё прочее. Это следование за природой. В таких случаях природа всегда будет влиять на творца так, чтобы нивелировать его, убрать из акта творения, чтобы он писал так, как существует в жизни. То есть, как говорят китайцы, объекты, вещи – они ослепляют творца. Но существует синтетическое направление – Петров-Водкин, например, который синтезирует пространство, сам задаёт горизонт, освещение, цвет и всё остальное. Для меня эта вторая половина наиболее ценна. Этим занимаются владимирцы.

Да, в Италии началось переосмысление, когда мы приехали в 2003 году с группой искусствоведов на Венецианскую биеннале. Ни разу не был на биеннале, и туда тоже в итоге не пошёл, а ходил просто, смотрел Академию и старых художников. Поразила мощь цвета именно в венецианской живописи, откуда цвет и начинался, – Беллини, Карпаччо. Это действительно поразило, и началось переосмысление. Захотелось поэкспериментировать, то есть вырваться из колеи института – не писать природу как она есть, а именно переосмыслить её и пережить. Оттуда всё это и началось – конечно, с Италии. Влияние итальянского солнца ничто не заменит, особенно в нашей холодной стране.

Ученики все разные, поэтому абсолютно индивидуально. Самое главное, чтобы они вышли на свой язык. У меня все в мастерской отличаются друг от друга, и не дай бог они будут писать одинаково. Я за них почти никогда не пишу – я вместе с ними только решаю задачи. Я говорю им, верю или не верю – например, говорю, что не верю в пластику этой женщины, просто как зритель. И человек начинает искать. Дело в том, что писать за человека – это тупиковый путь, поэтому я заставляю их искать свой язык. И это ни за что нельзя сравнивать с изучением иностранного языка – ты можешь не знать правил рисунка и живописи и начать писать авторские профессиональные работы. Я горжусь, что мои ученики выставляются в ЦДХ и других площадках наравне с профессионалами.

Всё это очень просто – здесь надо представить себя ребёнком и забыть слово «страх».